Этнокультурный образ реки Чусовой в произведениях Д. Н. Мамина-Сибиряка

Трудно переоценить роль рек в истории цивилизации. Человек всегда селился по берегам рек и озер. «…Как без огня нет культуры, так без воды нет и не может быть жизни», — писал С. В. Максимов [426]. Реки — это и пути сообщения, и своеобразная граница между народами, племенами, государствами, а в мифопоэтическом народном сознании — граница между миром земным, человеческим, и мистическим, потусторонним.

Исследуя истоки китайской, индийской, ассиро-вавилонской и древнеегипетской цивилизаций, русский ученый Л. И. Мечников справедливо заметил: «Четыре древнейшие великие культуры все зародились и развились на берегах больших рек» [Мечников, 328].

Опираясь на труды русского мыслителя, современный исследователь Д. Н. Замятин заключает: «Великие реки были колыбелью древних цивилизаций; речные ландшафты определили, по сути, магистральные пути политического и культурного развития древнего человечества… Реки могли символизировать и жизнь, и смерть; они могли нести живительную влагу полям, но могли и уничтожать дома и дороги, убивать людей во время наводнений; они защищали от вторжений иноземных захватчиков, но могли во время засухи или межени „предать“ и пропустить нападавших внезапно врагов» [Замятин, 2006, 31].

Наряду с этим речной ландшафт оказывает влияние на формирование определенных этнических образов (кубанское, донское и уральское казачество, чусовские сплавщики и др.). Речные ландшафты выступают символами древних культур, определяющих судьбы целых народов. Такими сокровенными образами являются Нил для Египта, Темза для Англии, Сена для Франции, Волга для России.

Исследуя мифологию разных народов, философские системы древних, С. В. Максимов и А. Н. Афанасьев (один — писатель-этнограф, другой — ученый, представитель мифологической школы XIX в.) раскрывали мировую роль воды как неиссякаемого источника жизни, оплодотворяющего великую стихию землю, а в христианском понимании — как источника святой и чудодейственной стихии, способной избавить человека от грехов, исцелить от недугов [см.: Максимов, 426—445; Афанасьев, 355—421]. По мнению А. Н. Афанасьева, «народный русский эпос олицетворяет знакомые ему большие реки в виде богатырей старого времени; богатырь (от слова бог) есть существо Божественное и потому наделенное необычайными силами и великанскими размерами, приличными грозным стихиям природы» [Афанасьев, 399]. Например, в легендах красавицей богатырского склада предстает перед нами Волга, вступившая в поединок с Вазузой по поводу старшинства. Упорно сражается Днепр со своими сестрами Сожью и Волгой [см.: Максимов, 435—436].

Отсюда распространенное в культурах разных народов значение реки как символа вечного движения, вечной борьбы и продолжения жизни. В художественной литературе не менее важен мотив противостояния человека реке, поединка людей с бушующей и неукротимой стихией.

Исследование речного ландшафта сегодня нередко проводится с позиции гуманитарной географии, базовыми понятиями которой являются культурный ландшафт, географический образ, пространственная идентичность, региональная мифология [Замятин, 2005, 332]. Данное направление позволяет изучать способы представления и интерпретации земных пространств в человеческой деятельности, используя достижения гуманитарных наук, в том числе культурологии, политической географии, филологии, искусствоведения, истории и т. п. Однако, обращаясь к художественному образу знаменитой уральской реки Чусовой, мы ориентируемся на ее значимость в раскрытии Урала как целостного этнокультурного образа. Существенным источником и материалом исследования для нас выступает творчество Д. Н. Мамина-Сибиряка.

Уже много лет само название реки Чусовой вызывает интерес и споры специалистов. Еще в XVIII в. И. И. Лепехин писал: «Может статься, наименование реки сея несколько перепорчено, и она должна называться Часовая река, а не Чусовая: ибо должно ожидать своего времени и часа, в который суда отпустить можно» [цит. по: Матвеев, 287]. Но топографы отвергают эту версию, как и то, что этот гидроним состоит из четырех слов со значением «река»: чу-(тибетское), -су- (тюркское), -ва- (коми-пермяцкое), -я (мансийское). По мнению А. К. Матвеева, «название это усвоено русскими из какого-то пермского языка, где оно звучало как Чусва… Удмуртское „чус“ значит „бойкий, проворный“. „Бойчее“ Чусовой трудно найти реку на Среднем Урале» [Там же]. Как бы то ни было, во всех значениях слóва раскрыты и непредсказуемый нрав Чусовой, и особое отношение к ней жителей Урала.

Образ знаменитой уральской реки представлен в творчестве не одного Д. Н. Мамина-Сибиряка, но и в произведениях таких писателей ХХ в., как К. Буслов, Е. Федоров, А. Иванов. Причем писатели раскрывают характер Чусовой в ее вечном поединке со скалами [см. об этом: Подлесных, 258]. Река всегда изображается антитетично скалам, ее образ сложен и противоречив: она способна пленять своей красотой, покорять каменные громады, а вместе с тем нести смерть.

Вплоть до конца XIX в., до постройки железных дорог на Урале, река являлась единственной транспортной артерией, соединяющей Зауралье с Европой. По Чусовой сплавляли медь и железо на рынки Европейской России. По берегам ее возникли крупные металлургические заводы, богатые купеческие села. Для отправки металла на Чусовой было построено довольно много пристаней. Сюда со всей округи стекались бурлаки в надежде заработать на сплаве. Многие их них шли из Уфимской, Вятской, Казанской и других губерний. На самой Чусовой в течение долгого времени выросла целая армия потомственных сплавщиков, которым доверялись суда. Словом, Чусовая играла очень важную роль в экономике Среднего Урала, и поэтому естественно, что Д. Н. Мамин-Сибиряк посвятил ей ряд своих произведений: очерки «Русалки», «В камнях», «На Чусовой», «Бойцы». В их основе — личные впечатления автора, несколько раз сплавлявшегося вместе с бурлаками в период с 1868 по 1870 г.

Хорошо зная жизнь простых людей, много путешествуя по России и по Уралу, Мамин обращается к очерковому изложению действительности, чему немало способствовала популярность жанра очерка в 1870—1880-е гг. На очерковую основу рассматриваемых произведений указывают и их подзаголовки: «Из народного быта», «Сцена с натуры», «Из путешествия по реке Чусовой», «Очерки весеннего сплава по Чусовой». В этих произведениях Мамин-Сибиряк выступает одновременно рассказчиком, публицистом, исследователем. Он описывает те факты и явления, которые сам непосредственно видел во время путешествий по Уралу, совмещая свой опыт с изучением краеведческой литературы и фольклора, создавая в очерках великолепные картины уральской природы. Исследуя раннее творчество писателя, И. А. Дергачев обозначит основные черты пейзажной поэтики Мамина: единство человека и природы, активное использование «…сравнения природных явлений с деятельность человека, с ее результатами» [Дергачев, 1990,14].

Пространство реки Чусовой в очерках писателя определяется особенностями реального географического пространства: капризная, суровая и могучая река окаймлена неприступными скалами, которые предстают в монументально-гиперболическом виде — как скалистые гиганты: «массивные скалы сажен в сорок вышины; даже холодело на сердце, когда барка приближалась к этим каменным стенам» [Мамин-Сибиряк, 2002, 454]. В ранних рассказах Мамина-Сибиряка о тяжелом труде сплавщиков существует неделимая гармония реки Чусовой и Уральских гор, составляющих единое пространство Урала. В основе произведений — традиционный для литературы о Сибири параллелизм гора — стена, восходящий к летописи Саввы Есипова XVIII в. [см. об этом: Анисимов, 50]. Утесистые гребни являются также границей верха и низа — небесного (вечного) и земного (бренного). «Горы поднимались выше», словно «были рассечены ударом сабли», «едва виднелся узкий клочок неба» [Мамин-Сибиряк, 2002, 453—454]. Внизу — бурлящий поток, таящий в недрах своих угрозу жизни человека, который вступает в поединок с силами могучей реки. Ориентируясь на образованного читателя, стремясь доступными средствами выразительности передать своеобразие природы Урала, Мамин сравнивает горы, расположенные по берегам Чусовой, с гигантскими стенами средневекового города (очерки «Русалки», «В камнях»). Уральские горы наделяются семантикой границы, отделяющей реку от внешнего мира, они же создают ощущение освоенности географической территории человеком, который вступает в поединок с силами природы. Являясь в мифологии одним из распространенных архетипов границы, река становится преградой на пути человека к цели. Отгороженная горными массивами от внешнего мира, Чусовая в очерках писателя — главный участник происходящих событий.

Маминым изображаются картины весеннего и осеннего сплавов — самой напряженной поры для сплавщиков. Автор стремится передать живописный колорит речной поверхности и обрамляющей ее природы. В зависимости от времени года меняется характер изображения реки. В период начала весеннего сплава Чусовая представлена в «апофеозе великой силы» пробуждающейся от зимнего сна природы. В цветовой гамме преобладают контрастные краски; голубое небо, зелень уральских лесов, синевато-грязный лед реки, освобождающейся от плена, красноватые ветви берез («Бойцы») — все это придает происходящему праздничную атмосферу. Природа созвучна настроению собравшихся на берегу людей: «Все, что было живо и не потеряло способности двигаться, высыпало на берег. В серой, однообразной толпе бурлаков, как мак, запестрели женские платки, яркие сарафаны, цветные шугаи. Ребятишкам был настоящий праздник, и они метались на берегу как стая воробьев» [Мамин-Сибиряк, 1980, 350—351]. Атмосфера «общего веселья» утверждает в произведении неразрывное родство человека и реки. Чусовая выступает как активное начало, именно она определяет позицию человека. Автор уподобляет состояние природы труду человека: «…это величайшее торжество и апофеоз той великой силы, которая неудержимо льется с голубого неба, каким-то чудом претворяясь в зелень, цветы, аромат, звуки птичьих песен, и все кругом наполняет удесятеренной, кипучею деятельностью» [Там же, 307]. Пространство простирается, развертывается вдаль и вверх, дом и пристань Каменка «вписаны» в безграничный простор неба. Звуки весенней природы и деятельности людей сливаются в единую музыку пробуждения от зимнего сна: птичий гам и трудовая возня; на пристани лязг железа, нагружаемого на барки; удары топора, визг пил, постукивание рабочих, звуки бурлацкой «Дубинушки». Для тех, кто родился близ Чусовой, пробуждение реки — событие значительное, определяющее особое, почти благоговейное отношение к родному краю.

Картины осеннего сплава («Русалки», «На Чусовой», «В камнях») иные. Эпитеты, создающие определенную цветовую гамму, символизируют гибель, смерть: темная вода в реке превращается в бурлящий поток, зелень на деревьях «траурная», по небу плывут «желтоватые» облака, хвоя на деревьях отсвечивает «темной зеленью» [Мамин-Сибиряк, 2002, 454—467]. В очерке «В камнях» герой-рассказчик и бурлаки, находящиеся на барке, видят на одной из скал реальные знаки смерти — покосившиеся кресты на могилах погибших сплавщиков. Река принимает в свои воды и уносит людские жизни.

В ранних произведениях Мамина-Сибиряка нашел отражение поэтический взгляд народа на особенности ландшафта, созданного рекой. Мифологическое понимание воды реализуется в образе реки-женщины, матушки-кормилицы, красавицы, капризной и своенравной, таящей в недрах своих смертельную опасность. Вода Чусовой — таинственная сила, неукротимая стихия и символ жизни, созидательного труда. В самые напряженные моменты путешествия сплавщики прислушиваются к неясным голосам, доносящимся из глубин Чусовой. Образ реки становится основой для топонимических легенд, преданий и суеверий, типичных для бурлацкой среды. Так, гибель во время сплава воспринимается народным сознанием как Божья кара за грехи. Вместе с тем в понимании бурлаков искреннее раскаяние в момент опасности оберегает человека от влияния нечистой силы, спасает от смерти. Об этом свидетельствует история о чудесном спасении Окини, рассказанная героем: «Опять сотворил молитву… тут меня и просветил Господь: как с сапогами-то да со сватьей нырну — она хлебнула воды и отпустила меня. Слава тебе Господи! Вынырнул…» [Там же,457]. Среди сплавщиков бытуют суеверия, вызванные страхом перед силой речной воды: нельзя брать на барку собаку, так как в народном понимании это «нечисть и погань», а грешный человек «хуже пса»; «от свисту ветер поднимается» [Там же]. Чусовая становится не только субъектом народного творчества, но и выступает в роли судьи, отделяющего добро от зла, совершающего праведный суд над грешными людьми. Таким образом, особенности уральского ландшафта отразились в фольклоре, создаваемом народом.

В ранних произведениях Мамина человек и природа, человек и река — друг друга дополняющие, а иногда противоборствующие силы. В очерке «Бойцы» это показано, как ни в одном другом произведении писателя. Начинается очерк с описания картин природы, образ которой максимально очеловечен: воздух «цветет и любовно дышит», солнце «весело глядело» в окна, земля «торопливо выгоняет первую зелень». Природа наполнена «трудовой возней», одухотворена. Внутрь этой жизни природы постепенно вводится жизнь человека. Сначала отмечаются приметы трудовой жизни человека, потом мы слышим гул толпы на пристани, которая впоследствии распадается на отдельные типы и персонажи. При их описании используются «природные» сравнения: рабочие конопатили барки, «точно тысячи дятлов долбили сырое, крепкое дерево», бурлаки выглядели как «живой муравейник». Таким образом, вновь создается ощущение единства природы и человека. Далее эта гармония воплощается в двойных сравнениях, которые строятся по схеме: «человек — природа — человек». «Могучий вал пестрой смеси звуков», издаваемых человеческой толпой, «как пенистая волна вешней полой воды», тянулся вниз по реке, «точно рокот живого человеческого моря» [Мамин-Сибиряк, 1980, 309]. Однако эта гармония постепенно начинает разрушаться и разрушается тем быстрее и действеннее, чем дальше человек отходит от окружающей его природы, чем больше вмешивается в нее. Мамин описывает три разных типа бурлаков, участников сплава.

Первый — это бурлаки с Каменки и заводские мастеровые: «Каменского бурлака вы сразу узнаете, хоть будь это распоследний пропойца и забулдыга, у которого весь костюм состоит из одних заплат. Он так умеет надеть на себя свои заплаты и идет по улице с таким самодовольным видом, что сейчас видно птицу по полету» [Там же, 315]. В общей характеристике крестьян (второй тип) преобладают другие эпитеты и определения: «однообразные лохмотья», «испитые лица», «пасмурные взгляды», «усталые движения» — так характеризует автор деревенских бурлаков, загнанных на сплав «горькой, неотступной нуждой» [Там же, 317]. Особенно проигрывают деревенские мужики в сравнении с каменскими бурлаками и мастеровыми в работе, при погрузке барки. И непривычка к новой для них работе, и плохая одежда, и слабость от недоедания не позволяют им сравниться с мастеровыми. Но, несмотря на все это, именно мужики удивляют присутствием в них некой «несокрушимой силы, перед которой все препятствия должны отступить» [Мамин-Сибиряк, 1980, 323]. Источником этой силы, по мнению писателя, является тесная связь крестьян с миром природы, он выделяет одну черту, которая возвышает их, — неотступная мысль о земле, которая в эту горячую пору сиротеет где-то за тысячу верст. Особое место в повествовании занимает описание третьего типа, самых обездоленных в среде сплавщиков-инородцев — башкир, пермяков, татар, для которых «не было будущего; они жили сегодняшним, чтобы умереть завтра или послезавтра» [Там же, 325]. Всех этих разноплановых героев объединяет одна задача — покорение своенравной реки.

Стоит отдельного упоминания связь сплавщика с рекой — их постоянная борьба, ведущаяся с переменным успехом. И как апогей этой борьбы — сцена прохождения бойцов (одиночных камней, возвышающихся посередине реки) [см. об этом: Блажес, 57—65]. Здесь впервые природа оказывается враждебной человеку. Но это противопоставление человека и реки смягчается образом леса, описание которого весьма схоже с описанием собравшихся на сплаве социальных типов: темные сибирские кедры сравниваются с аристократами леса; простые ели и пихты вызывают ассоциации с настоящим лесным мужичьем; рябина, черемуха, шиповник — это разночинцы леса; береза, осина, липа — пришлые люди. В конце концов мотив противопоставления окончательно нивелируется в лирическом отступлении автора. История формирования Уральских гор сравнивается автором с появлением на лице новой морщины, на которую садится несколько прыщей. Таким образом, природа сама стремится восстановить гармонию, разрушенную человеком, и автор-повествователь комментирует этот процесс: человек «преодолевает мощь стихии, подчиняет ее себе, но в то же время сохраняет к ней уважение» [Дергачев, 1989, 54].

И хотя в конце повествования образы природы как таковые отсутствуют (сплав закончился, на первый план выходит судьба сплавщика Савоськи), тем не менее образ реки вновь возникает в описании песни сплавщика: «Песнь полилась хватающими за душу переливами, как та река, по которой еще недавно мы плыли с Савоськой. Она, эта песня, так же естественно вылилась из мужицкой души, как льются с гор весенние ручьи» [Мамин-Сибиряк, 1980, 435]. Именно так восстанавливается гармония двух миров — природного и человеческого,

Итак, впервые в творчестве Мамина-Сибиряка Чусовая является не только местом действия, не только фоном, на котором разворачиваются события человеческой жизни, а и некой силой, которая напрямую взаимодействует с человеком, находится ли она в гармонии по отношению к нему или в противостоянии. Образ реки Чусовой в ранних очерках Мамина играет важную роль: это и место действия, и объект авторского восхищения, и способ самовыражения и самораскрытия персонажей из народа.

Своеобразие художественного образа уральской реки в раннем творчестве Мамина — в объединении архаических контуров мира реки, фольклорного, мифопоэтического ее видения с историческим и социальным контекстом жизни людей современной автору эпохи.

Литература

Анисимов К. В. Проблемы поэтики литературы Сибири IX — начала XX века: особенности становления и развития регион. лит. традиции. Томск, 2005.

Афанасьев А. Н. Живая вода и вещее слово. М., 1988.

Блажес В. В. Поэтическое в очерках «Бойцы» Д. Н. Мамина-Сибиряка // Изв. Урал. гос. ун-та. 2002. № 24. [Сер.] Гуманитар. науки. Вып. 5. С. 57—65.

Дергачев И. А. [Вступ. ст.] // Милые зеленые горы. Свердловск, 1990. С. 5—17.

Дергачев И. А. Пейзаж Д. Н. Мамина-Сибиряка: школа, структура, функция // Модификации худож. форм в лит. процессе: Д. Н. Мамин-Сибиряк — художник. Свердловск, 1989. С. 38—56.

Замятин Д. Н. Гуманитарная география. М., 2005.

Замятин Д. Н. Образы реки // Человек. 2006. № 5. С. 31—37.

Максимов С. В. Нечистая, неведомая и крестная сила. Смоленск, 1995.

Мамин-Сибиряк Д. Н. Полное собрание сочинений: в 20 т. Т. 1 / под. ред. Г. К. Щенникова. Екатерин6ург, 2002.

Мамин-Сибиряк Д. Н. Собрание сочинений: в 6 т. Т. 2. М., 1980.

Матвеев А. К. Географические названия Урала. Свердловск, 1980.

Мечников Л. И. Цивилизация и великие исторические реки. М., 1995.

Подлесных А. С. Эротические коннотации образа Чусовой в романе А. Иванова «Золото бунта» // Литература Урала: история и современность: сб. ст. Вып. 3. Екатеринбург, 2007. С. 258—260.

Н. А. Кунгурцева

«Известия Уральского государственного университета», № 3(65), 2009 г.